Он как будто бы прожил две жизни.
Время утекает сквозь пальцы. У него нет недостатка во времени.
Хлипкие картонки дешевых карт в его руках не затираются, не пачкаются от кожи, как было бы у человека, и не нагреваются от перебирания, остаются таким же чистыми, как его белое хаори. Чистые, как новое начало.
Ни пятнышка. Ни следа.
Вокруг гудят разговоры, и мешаются матры, купцы, наемники и академики. Кофе здесь стоит почти как целый обед в нижнем городе, и никто не ходит сюда за едой.
Мальчишка, который никогда не бывал в Татарасуне, подпирает рукой подбородок и переворачивает карту. Кровоцвет на обратной стороне расплывается перед его взглядом, идет трещинами, как витраж, словно реальность сейчас распадется на куски. Это вина его зрительного аппарата — или что-то иное?
Снаружи начинается дождь.

Под крышей душно пахнет кофе, специями и сандалом. Смертные мелькают вокруг размытыми пятнами, как тропические рыбы под водой — такие же пестрые и бессмысленные.
Кофе остывает.
Как подтвердила владычица Кусанали, записи его памяти, тайком сделанные Мудрецами, обрываются на моменте, собственно, записи — все, что произошло дальше, утеряно навсегда. Момент их сражения, и то, что было перед этим, и после — его последняя вылазка в Ирминсуль. Все до синхронизации с Секи-но-Ками — обрывочно и перемешано, но то, что после — глухая пустота, и этот изъян необъяснимо разъедает его разум, хотя здесь ничего не поделаешь.
Мальчишка, который никогда не служил Фатуи, складывает руки на груди и смотрит в пустоту, как будто ожидает, что зеленые витражные окна растворятся, открывая внутренности Ирминсуля, и окажется, что все это было очередным сном, наведенным Дендро Архонтом, и он так никуда и не вырвался.
Двери открываются и закрываются. Люди плескаются вокруг, как волны вокруг острова.
Он даже не соизволил снять свою изумительно огромную шляпу, и это — разумеется — мешает ему обрести соседей по столику. Так и задумано.
(Он здесь с утра. Он здесь вечность. Он — коллективная галлюцинация.)
Одна его жизнь никогда не существовала, а другая — неправда, выдумка, мимолетный сон.
Две жизни. Ни одной.
У него, тем не менее, откуда-то есть колода "Священного призыва".

Временная хозяйка кафе полдня ходит вокруг него кругами, предлагая попробовать какие-то новые сорта кофе. Он сделал ошибку, отвечая ей недостаточно неприветливо, и теперь она смотрит на его лицо слишком знакомым  очарованным взглядом. Зачем Вельзевул сделала его таким?
Имя этой смертной ему не интересно. Ее кошку зовут Гата.
Кошка уже пыталась грызть его шляпу, и поэтому шляпу больше нельзя снимать.
Мальчишка, который никогда не уничтожал Райден Гокаден, cкладывает пальцы домиком и смотрит на свет, дробящийся в витражах. Мир перед ним мерцает искрящимися помехами. Ему больше нельзя верить своим глазам.
Нельзя рассчитывать, что Фатуи навсегда про него забудут. Особенно Доктор. У него всегда могут оказаться какие-то особые средства.
(Это — не бегство, это — передышка. Лучше, чем ничего.)
Он заказывает очередную порцию черного кофе. Эта остывает тоже. Временная хозяйка, посчитав количество выпитого, смотрит на него с неким ужасом и взглядом ищет в зале работников Бимарстана.
Он роняет голову на руки и долго сидит так, не замечая времени, неподвижный как статуя.

Ненастоящая память говорит, что карты он выменял в единственный месяц своей ненастоящей жизни у рыбаков в обмен на редкий экземпляр "водяного персика". Хорошо, что они не видели, как он его ловил голыми руками.
Еще он, к собственному удивлению, на самом деле умеет играть в этот грешный "призыв". Местная публика слишком высокого мнения о себе. Он проиграл один раз и все остальные выиграл. Слишком легко.
Как и все, что он когда-либо делал. Невозможно всерьез сравнивать себя со смертными.
Это даже нечестно.
— Теперь у тебя открылись глаза, — говорит он с ухмылкой, заморозив героев оппонента в очередной раз, пока тот грустно смотрит на свои бесполезные кости.
Он пересобрал колоду под свои предпочтения, потому что это давало хоть мизерное чувство контроля над происходящим. Он играет агрессивно, без защиты и исцеления, злоупотребляет быстрым переключением, легко жертвует героями и перебрасывает кости два раза, чтобы уничтожить влияние случая.
(Он был божеством... пятнадцать минут? Он не помнит ни одной из них.)

Потом игроки оставили его в покое, и он недовольно уставился в свои карты, как будто там все еще нужно было что-то исправить. Возвращенная память говорит, что он был самым ужасным перфекционистом в Тейвате.
Мальчишка, который никогда не был Скарамушем, рассеянно перебирает свои карты два часа, cловно в каком-то трансе, и его руки не дрожат. Они никогда не дрожат.
(Он без колебаний чуть не убил Кусанали и ее помощника 168 раз.)
Он прячет лицо в ладонях.
Выглядит так, будто он хочет спать, но на самом деле он сам не знает, чего хочет.
Снаружи гремит гром. Зал наполняется народом, но "Пушпа" — недешевое заведение, и рядом все равно остается пустое место. Место на его скамье сторожит Гата, и от звуков непогоды она даже не просыпается, но ничто не вечно.

— Вы разбудили кошку, — лениво заметил странник, отлепляя ладонь от лица. Гроза, как водится, принесла неприятности. Не то чтобы внутри не было места, и все-таки спасителя Сумеру понесло именно за его стол.
Он положил ладонь на спину Гаты, прежде чем она успела улизнуть.
— Тебе что-то нужно? Или у тебя слишком хорошее настроение, и надо срочно его испортить? Тогда приветствую, ты по адресу.
Его голос звучит слегка безжизненно, с тенью привычной издевки — но это лишь призрак былого. Тень молнии, эхо грома.
— Или твоя ручная фея вспомнила, что обещала выдать мне обидное прозвище? Как приятно, а то я уже думал, вы забыли.
Из рассыпанной по столу колоды одинаково осуждающими взглядами смотрят две Катерины.